«Мне некому рассказать, как хорошо я живу. Это самый большой недостаток моего положения: некому рассказать. Но есть преимущества: я не привязана к телу, к возрасту, к обстоятельствам, могу свободно путешествовать и становиться тем, кем захочу. Правда, это поначалу легко. А потом на меня — прекраснейшую из смертных, которую зовут Елена — «свет» в переводе с греческого, — наращиваются косые взгляды и задние мысли. Мне постоянно не хватает света, потому я стала Еленой. Я не родилась фиолетовым младенцем, а сразу стояла перед зеркалом в красивом платьице. Мне вчера исполнилось 16 лет. Я задула 16 свечей на торте, и мне разрешили выпить немножко вина. Так себе, и голова от него закружилась. Мы сидели с родителями и их друзьями на нашей даче, которую после ремонта и перестройки прозвали виллой, потому что дача была шикарной, но по-советски безвкусной, а теперь она вкусная, как средневековый французский замок. Так говорили папины гости. А гости его всегда были при власти. «Кто ты?» — спрашивала я отца. Он отвечал: «Маг и вошебник». И добавлял: «В России все происходит тайно, те кто управляют ею, — невидимы, а те, кто заполняют собой улицы, троллейбусы и учреждения, — тоже живут тайной жизнью. Все явное — фальшивка, и устроено так для того, чтобы никто не мог видеть настоящей жизни и, значит, вторгнуться в неё и что-нибудь в ней нарушить». Поскольку отец — маг и волшебник, к нему ездят помощники первых лиц, а третьи и четвертые лица сами ездят, чтоб спросить, что им делать дальше, чтоб никто не потревожил их тайной жизни. Отец так и говорил: Брежневу — умирай, и Андропову — умирай, и Черненко — умирай, потому что одна тайна умерла, идет другая. Потому умирает тайна, что постепенно становится явной. Умерла тайная охота на львов, коллекция мерседесов в тайном гараже, богатству нужна свобода, чтоб пир был на весь мир, чтоб дача превратилась в замок и чтоб весь городской антураж засиял, потому что никакого нет больше удовольствия в эксклюзивном поедании черной икры. Новая тайна зреет.
Разбирать на части старую тайну, выворачивать её наизнанку, все боялись, и тогда отец сказал Горбачеву: сунь стране два пальца в рот, и ее будет радостно рвать, а ты станешь человеком года и даже человеком десятилетия журнала «Тайм». Так и случилось. Но радовался Горбачев недолго: «Что делать? Меня сейчас растерзают голодные и уже стоящие за забором с дубинками 250 миллионов, чья тайная жизнь тоже разрушилась». — Уходи, — сказал отец, — уходи как герой. И придумал Форос и ГКЧП, чтоб Горбачев смог уйти красиво. Тут мне как раз исполнилось 16 лет, и я стала королевой красоты. Теперь повсюду шли конкурсы, без конкуренции поля поросли мхом и лишайником, дома подернулись плесенью и люди покрылись коростой. С приходом конкурсов пришел на нашу улицу праздник. Впрыснулась свежая кровь, так что я конкурировала не только с дочками «самих», звавшихся теперь ВИП-ами, но и с бедными лизами. Все как дети радовались «ветру перемен», пока он не стал ураганом, всем хотелось проветрить помещение и проветриться самим. Я тоже стала проветриваться, это называлось «мировое турне».
Меня было не узнать, в меня вложили столько денег и сил — стилисты, модельеры, тренеры мышц, дрессировщики подиума, косметологи, диетологи, фотографы, журналисты, исследователи биоритммов и благоприятных дней по лунному календарю, — что я стала произведением искусства. В первом турне мне посылали воздушные поцелуи, цветы и шары сердечками, но в следующем в меня полетели яйца, помидоры, майонез, торты, а развернутые активистами транспаранты гласили, что я дочь серого кардинала, который изгнал из Кремля дорогого Горби, что я русская мафия, а вовсе не русская красавица. Так говорили новые друзья России. А старые друзья отворачивались от меня как от предателя коммунизма и всего арабского мира, и еще обещали отомстить. «Как за брата отомстил!», — вспомнила я грузинский анекдот про Ленина, и по спине побежали мурашки. Тогда отец сказал, что все это — издержки, а цель заключается в том, чтоб я вышла замуж за американского президента, и тогда две наши страны породнятся и вместе станут править миром.
«Ты должна, — сказал он мне, — ради России. Тем более, что их президент — очаровательный мужчина». — Он женат, — возражала я, но отец не слушал возражений. «Я сделаю так, что ты познакомишься с ним, а уж он не устоит перед твоей красотой, — заверял отец. — Главное, чтоб это стало достоянием общественности, будет скандал, жена с ним разведется, и ему ничего не останется, как жениться на тебе. Иначе ему объявят импичмент». Все почти так и произошло. С той разницей, что громкий и длительный скандал, чуть не приведшей и к разводу, и к импичменту, почему-то в одночасье угас, и я чувствовала себя опозоренной на весь мир. Я же не американка, чтоб заработать на позоре миллион и радоваться жизни. Я не могла выйти на улицу, я прятала лицо, известное даже аборигенам Австралии, мне некуда было податься. От отчаянья, от того, что пространство не оставило для меня места, я готова была провалиться сквозь землю и провалилась — на столько веков, что ни Америка, ни Россия, ни Европа еще не родились.
Раскинувшиеся между тремя морями — Эгейским, Средиземным и черным Понтом — греческие полисы хоть и живут каждой своей жизнью и враждуют, но знают, что центр мироздания один — гора Олимп. Правда, демос верит в царей как-то отчетливее, чем в богов, говорят, прежде было не так, что жизнь потускнела, сама себе убавила свет, стелется по низинам в поисках светозаменителя, который можно подержать в руках, — золота. Я живу в постоянном раздвоении, между землёй и небом, в отличие от моей сугубо земной сестры Клитемнестры. Мы обе дочери Леды, но мой отец — Зевс, а ее — Тиндарей, законный муж нашей матери, спартанский царь. Хороший был человек. Выдал нас замуж за родных братьев-сирот: Клитемнестру — за Агамемнона, а меня — за Менелая. Пока братья были сиротами и беженцами, поскольку Эгисф убил их отца, Атрея, и они бежали из Микен в Спарту, все шло хорошо. Мы были семьей, одним целым, и жили весело, рассказывая друг другу, что знали о жизни богов и наших предков. Эгисф не просто так убил Атрея, боги прокляли их род еще давным-давно, когда люди учились у олимпийцев и не перечили им. А Тантал решил, что боги просто дурят его, и решил испытать их на всезнание и всемогущественность, с тех пор их род и блуждает по кругу неостановимой мести.
Нам казалось, что, наконец, настало затишье. Разве что Микены переживали смутные времена, и наши мужья совсем было похоронили свою родину. Но Тиндарей уладил и это: он добился того, что Агамемнон по праву занял микенский престол, а Эгисф был изгнан из полиса. Так мы с сестрой оказались разлучены, пока только расстоянием. А старый Тиндарей решил передать власть новому царю и просил всех предложить наилучшую кандидатуру, и царем Спарты был избран Менелай. Тогда и начались неприятности. Менелай стал большим спартанцем, чем если бы был им по рождению, и, возглавив полис, занялся бурной деятельностью. Он обучал спартанцев быть сильнейшими, храбрейшими и выносливейшими, чтоб никто из них не оказался в его роли — бегущего от ужаса перед лицом трагедии, от отвращения к разбушевавшемуся Эгисфу, их с Агамемноном двоюродному брату. Менелай создал большое войско и муштровал его денно и нощно. Я же все чаще мечтала о божественной любви. Я знала, какой она бывает и должна быть. Когда Зевс проливается золотым дождем, и Даная светится этим золотым светом, когда к моей матери Леде, отдыхающей на берегу, подплывает белый лебедь, которым обернулся Зевс, и жизнь ее становится легкой, как его белый пух, и потому у меня такая лебединая шея и белая кожа, несмотря на палящее солнце, а Клитемнестра рядом со мной похожа на утку.
Клитемнестру, когда она освоилась с ролью царицы, замучила клаустрофобия. Микены, столица Крита, и даже весь гигантский остров стали ей тесны, хотелось власти, почитай, божественной — над всем миром. Никто из нас не предполагал, что есть, кроме Эллады и природы, другой мир. Иначе он дал бы о себе знать, приплыл бы к нам иноземный корабль, а так только разговоры ходят, будто кто-то где-то видел маленьких желтых человечков с круглыми плоскими лицами и щелочками вместо глаз.
Клитемнестра стала ревностна и к Менелаю, причем из-за меня, из-за моего происхождения. Ее снедала мысль, что у Менелая больше шансов стать царем царей, чем у Агамемнона: Зевс может оказать родственную протекцию. Хотя я никогда не видела отца. А Менелай знай себе ставит Спарту во фрунт, юношам велит спать на власяницах, метать ядра и копья, зовет соседей мериться силами и устраивает ристалища вместо пиров. А мне неба не хватает, крыльев, насаждаемый Менлаем здоровый дух в здоровом теле наскучил хуже горькой редьки. Тут, смотрю, уже Менелай с Эгисфом помирился, говорит, кто старое помянет, тому глаз вон. Ему по сердцу уверения Эгисфа, что родовое проклятие — выдумки, все зависит от людей и ничто не потеряно. Потому члены семьи должны помириться и жить дружно. Эгисф — атеист, он не верит даже в Гигантомахию, в которой Зевс отвоевал для людей право быть главными, главнее самой Геи, Земли.
Эгисф целыми днями ездил по гостям, разговоры разговаривал, ему больше и заняться было нечем, незаметно он стал посредником между полисами и островами, так мы думали. А на самом деле единственной его целью был микенский трон, он лишь искал способа сжить со свету Агамемнона. Убивать смысла не было, поскольку доступ к сердцу Клитемнестры был для него закрыт, ему не позволяли даже ступать на берег Крита. Эгисф жил в море, спал на своей лодке. Он подбирался к трону, как кошка, не показывая коготков и стараясь услужить, кому возможно.
Эгисф стал частым гостем в Спарте. И в Трое он бывал, и посоветовал Менелаю пригласить в гости Париса, сына царя Приама, чтобы сблизиться с этим городом, живущим на особицу, поскольку Троя, по слухам, сказочно богата, хотя и старомодна: троянцы по-прежнему чтят богов и ежедневно с ними общаются. Менелаю понравилась идея пригласить в гости троянцев, но он хотел видеть Приама, а не его младшего сына. Эгисф вскинулся: «Приам ни в ком не нуждается, Троя раз в сто богаче Спарты. Я едва уговорил его послать в Спарту сына — младшего, поскольку старший, Гектор, признан богом Аресом лучшим воином во Вселенной, и Приам не отпустит его в опасное плаванье. Да он и женился недавно, а Парису самое время отправиться познавать жизнь». Кто ж мог знать тогда, что посетивший Трою Эгисф завлек Париса именно мной, моей — что он особо подчеркнул — небесной красотой. Парис даже получил благословение Афродиты на путешествие в Спарту, хотя другие богини наперебой отговаривали его. «Неудивительно, — подумал тогда Парис, — ведь яблоко раздора я присудил Афродите, другие, наверное, обиделись».
Парис отправился в Спарту, Менелай к его приезду готовился с особой торжественностью. Паштета из гусиной печени велел изготовить столько, чтоб заполнить чашу для омовений. Камбалы велел наловить такой, чтоб каждая — размером с блюдо. Не фетой же с баклажанами удивлять гостя! Но сам он что-то задерживался в Микенах, поплыл навестить Агамемнона, чтоб привезти потом всю семью на пир с троянцем. Позже выяснилось, что он повез Эгисфа на примирение, но миссия провалилась, все перессорились, и время в процессе выяснения отношений остановилось. Может быть, это и составляло часть плана Эгисфа. Парис прибыл в отсутствие Менелая. Лучше бы я никогда не видела этого чужеземца! Прекраснейший из смертных увлек за собой Эрота с колчаном стрел, и ни от одной мне было не увернуться. Я бежала с Парисом на его корабле, тайно, ночью, во время бури.
Эгисф взял шефство над безутешным Менелаем. Он посоветовал ему объединить ахейские войска, чтобы штурмом взять неприступную Трою. Агамемнон поставил условие, нашептанное ему Клитемнестрой: военачальником над ахейскими войсками будет он. Эгисф этого ждал, предводитель войска — тот, кто скачет на коне впереди всех, значит, Агамемнон погибнет наверняка, куда ему против Гектора! Еще коварный кузен подослал к Агамемнону оракула, тот велел принести в жертву самое дорогое, чтобы выкупить у богов победу, самым дорогим была Ифигения, их с Клитемнестрой младшая дочь. Агамемнону нужна была победа любой ценой, а готовность к жертвам тем больше, чем меньше шансов достичь желаемого. К оракулу обращаются по поводу дел заранее проигранных. Оракул был подослан и в расчете на Клитемнестру: она в мгновенье ока возненавидела супруга, увидев в его руках окровавленный нож, которым резали овец, — с него капала кровь Ифигении. Как ни уверял её Агамемнон, что Зевс забрал Ифигению на небо, а зарезана была вместо нее овечка, Клитемнестра кричала, что не верит в сказки, даже и в ту, что знает с детства, будто я родилась в яйце, и что абсурдно думать, будто наша мать могла соблазниться лебедем, будь он красив, как Аполлон.
Так Эгисф постепенно перенастроил пространство в свою пользу.
Из Спарты, где царила аскеза и казарменный стиль, я попала в великолепную Трою. Мраморные полы, потолки из маркетри ценных пород дерева, статуи всех богов и богинь, капители колонн из чистого золота. Поразили меня и сами троянцы — они улыбались при встрече и казались счастливыми. Все, кроме Кассандры, сестры Париса. «Какая печаль гложет ее?» — спросила я, а Парис отвечал, что это не печаль, а помрачение рассудка: «Она считает себя ясновидящей и прорицает всевозможные беды Трое. Когда я отправился в Спарту, она говорила, что из-за этого Троя погибнет, и что я, и Гектор, и отец, и чуть не все троянцы погибнут. Ты, стало быть, тоже погибнешь? — спросил я ее, — а она в той же минорной тональности ответила: «Нет, я останусь жива». Прорицатели готовы весь мир отправить в преисподнюю, только не себя. Единственное, что Кассандра угадала, так это то, что я привезу из Спарты тебя. Неудивительно, слух о твоей красоте дошел и до наших стен».
Мы с Парисом поженились. На свадьбе Кассандра была мрачной, как и в остальные дни, и вместо поздравления изрекла: «Война началась, войско в пути». Мне стало не по себе, так резко она это произнесла, а царь Приам гладил ее по голове и утешал, как маленькую: «Троя окружена столь высокой стеной, что ни один конь ее не перепрыгнет». «Перепрыгнет», — отвечала Кассандра против всякой очевидности. «Даже если кто пойдет на нас войной, Гектор — лучший воин на свете», — продолжал увещевать Приам. «Для того он стал лучшим, чтоб воевать, — не унималась девица, — и если есть один лучший, ему найдется равный». Ее с трудом увели со свадьбы, удаляясь, она прокричала страшным голосом: «Троя погибнет. Из-за нее, из-за Елены». Все многочисленное семейство Приама просило меня простить несчастную, и свадебные пиршества продолжались целую неделю. Все, кроме Кассандры, относились ко мне с любовью и почтением, еще и потому, что я была дочерью Зевса, а троянцы благоговели перед небожителями.
Месяц прошел в неге и забытьи, я ни разу не вспомнила ни Менелая, ни свою сестру Клитемнестру, ни даже Эгисфа, благодаря которому оказалась в Трое. А потом в часовых на башне полетели стрелы, через смотровое окно я увидела тысячи всадников с копьями, оказалось, что это объединенное ахейское войско, там был и Менелай, и Агамемнон, десять лет шла осада Трои, Ахилл убил в бою лучшего на свете воина, в Трою ввезли, в качестве подарка, деревянного коня, из него выскочило множество ахейцев, которые убили и Париса, и царя, из всей семьи остались Кассандра и я. Кассандру увез в плен Агамемнон, меня — Менелай. Эгисф целых семь лет, пока шла война, правил Микенами, женившись на моей сестре. Нежданного победителя Агамемнона они, сговорившись, убили, но пережили его ненадолго, месть сына Агамемнона, Ореста, была скорой. Проклятие богов действовало до окончания Танталова рода. Зевс защитил свою дочь: я осталась жива, и Менелай простил меня. Он даже уверился в том, что я так и жила в Спарте, а в Трое оказался мой призрак, двойник, гетероним. После войны мир изменился, все земли объединились в одно государство, Элладу, и только тогда обнаружилось, что за ее пределами есть Персия, Индия, желтые человечки китайцы, и это единственное, что меня утешает: я изменила историю к лучшему, даже не помышляя об этом.
Когда я пришла в себя, вернулась в наше время и в нашу страну, я сказала отцу: «Сейчас изменить историю можно только к худшему». «Тоже мне Кассандра», — ответил отец, и я вспомнила, какой невыносимой особой она была.
