- Ничтожество! – взвизгнула Наташка.
Антон машинально пригнулся. После трёх сорокапятидневных командировок в Чечню опасность он чувствовал спиной: тело реагировало независимо от сознания, с солидным опережением.
Гранёный стакан ударил в стену прямо над его головой, взорвался стеклянной крошкой, хлестнул Антона по щекам и градом осыпался на пол. Антон разогнулся, стряхнул стекло с лаконичного мужского бутерброда
– докторская на бородинском – и непоколебимо харкнул.
- Ничего, ничего ты не можешь! – вопила она.
От Наташкиного фальцета выла тихонечко пыльная посуда в серванте, согласно покачивала головой фарфоровая собачка на полке в коридоре и ползли вниз по холодильнику неказистые магниты с названиями городов: “Сухуми”, “Кисловодск”, и даже самодельный “Грозный”.
Когда у Наташки перехватывало дыхание, и она с хрипом набиралась воздуху на следующий заход, паузу заполнял вкрадчивый бубнеж занявшего господствующую высоту кухонного телевизора. На заросшем жиром экране мелькали откормленные лица; кажется, шла вечерняя аналитическая программа.
Двести сорок миллиардов, подумал Антон. Двести. Сорок.
В комнате проснулся и заревел Сашка. Жалко пацана. Пойти, что ли, уложить его?
Антон встал с колченогого табурета, но сразу оказался перед шкафчиком с посудой. Кухня – ничего лишнего. Шесть квадратных метров. Плюнул на экранных политиков – и попал, щелкнул кнопкой и уткнулся в нержавеющего артиста Каневского. Антон кивнул Каневскому как старому другу. Открыл шкаф, достал новый стакан, сел, налил. Закрыл глаза.
- Что же ты тогда работу такую себе выбрал, мать твою?! Ведь семнадцать тысяч рублей! Я даже школьным подругам признаться не могу!
Антон нащупал на клетчатой скатерти, сплошь покрытой колото-резаными, свой законный бутерброд и откусил. Колбаса, теплая, подозрительно упругая, жевалась нехотя. Антону на миг показалось, что это Наташкин язык у него во рту, что она его целует. С голодухи чего не покажется… Все последние месяцы в постели она от него отворачивалась. Воспитывала. Наказывала за медленный карьерный рост.
Тем временем в ящике вертелся артист Каневский, эксгумирующий преступников советских времен и, заодно, – собственную, той же поры, славу.
- В те времена коррупция казалась делом неслыханным, – гнул свое Каневский. – Именно поэтому расследование получило такой резонанс. Следствие вели…
Он замолчал, сквозь жир на экране пристально вглядываясь в кухонную мизансцену. Антон вздохнул и налил еще. С легендарным майором-знатоком пить было все-таки не так одиноко. Коньяк нахлынул, мутным черноморским прибоем уютно зашумел в голове. Антон зашел в зеленые воды с надувным матрацем, закачался на пенных волнах, задумался.
- Принципы у него! Нет, вы поглядите! Все люди как люди, а у этого чудака принципы! – комаром, зубной болью нудела сквозь баюкающий шепот прибоя Наташка.
- Суки они все, товарищ Томин, – как-то вообще сказал Антон, обращаясь к артисту Каневскому.
Он уронил голову на руки, укрылся от злой жены, от рыдающего сына, от Государства Российского, от всей своей жизни идиотской укрылся и уснул. И снилось ему, что затопило к едреням весь этот паскудный мир, и ни одна тварь в нем не заслужила билета на Ноев ковчег, и только он, Антон, все валандался бесконечно средь темных вод на своем надувном матрасике, валандался…
* * *
И когда его утлый плот пристал наконец, получилось так, что опять к “Арарату”. К точке отправления. Почти пустая бутылка с псевдоармянским коньяком высилась пред его глазами, и дальтонически напечатанная этикетка с горным массивом занимала все Антоново поле зрения.
За окном было пасмурно, и было уже утро следующего дня. Но в душе у Антона так и не рассвело. Во дворе чиркал метлой по асфальту пугливый киргиз-дворник, бросались с веток вниз желтые листья, надеясь, наверное, разбиться – и все, но вместо этого планировали медленно-медленно умирать своей смертью.
Голову хотелось охватить стальным обручем и стянуть – иначе или распухнет, или вообще развалится к чертям. “Арарат” брезжил впереди единственным спасением. Антон припал губами к горлышку и осушил бутылку.
Допил и прислушался.
Дома стояла зловещая тишина. Хорошо было слышно, как работает телевизор на кухне у соседей с третьего этажа, тоскливо выла рахитичная овчарка на пятом, пошел на утренний приступ случайной подружки студент из квартиры за стенкой… Но все эти привычные шумы, взболтанные в фоновый коктейль, незаметный как жужжание холодильника, только потому и стали сейчас слышимы, что в Антоновой собственной квартире ни единого звука не раздавалось.
- Наташ?
Он встал, схватившись за край стола, шагнул в коридор… На вешалке сдутым парусом болталась только его форменная дерматиновая куртка, а все Наташины вещи – и пуховик, и пальто, и шарфы – исчезли.
- Наташа! – тревожно позвал Антон.
Пустота.
Сашкина кроватка пуста. Раскладной диван, их супружеское ложе, даже не разобран. Сумочка Наташина пропала. Все пропало.
Антон шагнул в ванную. Крутанул скрипучий вентиль, пустил холодную струю, распрямился… И увидел прощальную записку – желтую самоклеящуюся бумажку, прилепленную на зеркало – ровно в том месте, где отражался Антонов лоб.
“Развод” было написано на ней.
Антон умылся ледяной водой под утробный аккомпанемент водопроводных труб, поскреб щетину и присел на край пожелтевшей ванны. Чувство было, будто руку отпилили. И обратно уже не пришить – гангрена. Тянули, сколько могли, но тут уже начался явный некроз, и запах пошёл.
В комнате заиграл мобильник, гнусаво воспроизводя вручную набранную Антоном песню “Наша служба и опасна, и трудна”.
Она! – вздрогнул Антон. Что же сказать?! Что все скоро кончится, что он вот-вот закончит одно большое дело, что его должны уже наконец повысить, премию дадут точно, надбавку… Потерпи ещё немного, ещё чуть-чуть, Наташ!
Бросился в комнату, выхватил из кармана брюк телефон – древний, тяжелый и огромный, как пистолет ТТ, и посмотрел на щель экрана…
- Да, Кирилл Петрович. Проспал. Болит. Приеду. Так точно.
Произвел осмотр бутерброда. Зафиксировал первые признаки разложения и выкинул. Сдернул с крюка куртку с четырёхзвездными капитанскими погонами, хлопнул входной дверью. Дверь деревянная – пусть и первый этаж, а не страшно: все равно воровать у них нечего. И через расписанный свастиками подъезд скатился во двор. Стиснув зубы, купил в ларьке сигареты. В бумажнике осталось девятьсот шестьдесят два рубля. До получки – десять дней. На макароны хватит, на пельмени – нет. Ничего, будем жрать макароны. С кетчупом и солью – отлично. Да и просто с солью нормально.
Машина – “девятка”, дряхлая, ржавая, одноглазая – зашлась в туберкулезном кашле, задергалась, как заведомый жмур под электрошоком в реанимации, но завелась, спасибо! И Антон выполз в Город – мимо жирного краснорожего гаишника, который на этом углу всегда доил пытающиеся прорваться в центр “газели”.
Б…ь продажная, сказал Антон гаишнику. По двести тысяч за смену, говорят, набирают. А ведь он кто? Старлей! Базовая модель баблоприемника, чуть ли не низшая ступень служебной эволюции, не зверек даже, а так – муравей-солдат. Рабочая пчела. Вибрирует полосатой частью своего тельца, собирает сладкий нектар. Часть – себе на пропитание, часть – наверх. Сколько их орудует на дорогах! Ладно бы еще гаишники только… И чиновники ведь все. Любой! Все подать собирают. И все наверх куда-то передают.
Антон как-то прочел, что годовой объём взяток в России составляет 240 миллиардов долларов. А бюджет государственный – триста миллиардов. С тех пор капитан все не мог успокоиться – куда они девают такую прорву денег? Что за б…дский улей строят? Прожрать столько просто физически невозможно!
Двести тысяч за смену, с тяжелой тупой ненавистью сказал Антон гаишнику. Зачем тебе деньги?! Тебе, уроду, все равно ни одна баба тебе не даст!
Стекла “девятки”, конечно, были плотно закрыты. Гаишник увидел только, как у Антона шевелятся губы, и шутейно отсалютовал ему в ответ.
Как-то раз они с Наташкой ехали мимо из поздних гостей, этот гад их остановил и хищно принюхался, пришлось доставать ксиву и знакомиться. Теперь постовой считал Антона своим приятелем и чуть ли не подопечным, покровительственно ему улыбался и подмигивал заговорщически. Как-то раз Антону случилось попасть к урологу, который в начале приема вроде был с ним на “вы”, но после обследования простаты через задний проход почему-то перешел на “ты”. Нечаянно возникшая близость с гаишником казалась Антону сродни той давней истории.
Петровка ехала ещё медленнее бульваров: мешала плотная, в два ряда набитая неприлично дорогими машинами парковка. Раньше такое же творилось и по ночам, но потом клуб “Дягилев”, обитель порока и раковая опухоль на теле сада “Эрмитаж”, задымился под пристальными ненавидящими взглядами сотрудников ГУВД из дома напротив и сгорел к едреням. И хорошо, подумал Антон, и слава богу. А то нервировало очень, когда он последним уходил с работы. Каждый вечер, то есть.
Петровка, 38. Приехали.
Он бросил машину на аварийке, положил под ветровое стекло бумажку со своим телефоном и, ссутулившись, зашагал ко входу.
Как же – и как долго! – Антон мечтал сюда попасть… Когда служил в Туле, когда учился в Высшей школе, когда переводился в Москву, когда соглашался на фронтовые командировки… Вот, попал, наконец. Полжизни на это ушло. Из оставшейся половины еще три года перекладывал бумажки, пока, наконец, доверили настоящее дело. Если справится, обещали сделать старшим опером. И после против всех обыкновений затянувшейся беспросветной ночи, в которой тускло тлели четыре капитанских звездочки, на погонах Антона могла бы взойти яркая утренняя – майорская – звезда… Звезда пленительного счастья.
Надо было только довести это дело до конца.
А дело оказалось странным, нехорошим. Началось с таджика, рутинно разбившегося на очередной стройке века… Вопреки всем законам физики, чем глубже Антон копал, чем дальше уходил в кроличью нору своего расследования, тем выше оказывался. Дело увело следователя на такие высоты, где кружилась голова, а воздух был холоден и разрежен. К самым почти что небожителям увело. И как там, наверху, брали! И сколько! И за что!
Но ведь только на опасных делах и растут, убеждал себя Антон.
После первых же занимательных результатов Антона пригрел полковник Честноков. Кирилл Петрович объяснил тридцатипятилетнему капитану, что докладываться тот теперь должен только ему лично, чтобы информация не попала в руки к “крысам”.
Антон и докладывался. Кирилл Петрович сурово хмурился, кивал и требовал, чтобы капитан продолжал расследование, держа его под грифом “секретно”. Да и расскажи кому Антон, что на самом деле творилось за зеркальными стеклами небоскребов, в которых снаружи видны были одни облака, никто бы ему не поверил. Уволили бы задним числом и в дурку упекли. Как принято.
Папка с делом – толстая, увесистая – лежала у Антона в сейфе. А вошедший в раж капитан все подкармливал ее новыми фотоснимками, свидетельскими показаниями, прослушками… Вот-вот папка наберет критическую массу… Пойдёт цепная реакция… Молчать после этого уже будет нельзя. Рванет так, что мало не покажется. И все тогда будет по-другому.
Только Кириллу Петровичу – полковнику, направлявшему Антона, выслушивавшему его и никогда не вмешивавшемуся в его расследование – только ему можно довериться. А он уж разберется, что делать.
* * *
- Дело ты сдаешь, Ломакин, – буднично сказал Кирилл Петрович.
- Как это… Кому сдаю? – Антон глядел на полковника загнанно, непонимающе, как аквариумная рыбка, пересаженная в водочный стопарик.
- Мне сдаешь. А я там уже дальше… – полковник промокнул клетчатым платком лысину, образовавшуюся точно по контуру околыша.
- Но Кирилл Петрович… Товарищ полковник… Я же почти уже… Тут ведь осталось-то… Знаете, на кого я вышел? Там ведь такие люди… – затараторил Антон, вскакивая со стула.
- Знаю, какие люди. Ты не волнуйся, Антоша. Мы тебя переводим на новый, ответственный участок. Будешь крыш… Обеспечивать работу крупного вещевого рынка.
- А… А мое дело? Кто доследовать будет? Я хочу хотя бы передать его сам, объяснить все человеку. Столько труда положено, Кирилл Петрович! Ну и когда операция начнется, я бы…
- Операция не начнется, Антон, – полковник отечески положил взволнованному капитану руку на погон, ласково прижимая его к стулу, к земле. – Не начнется операция. Я это дело закрою.
- Но ведь… Там же… Вы же видели, что там… Фамилии видели? Тех, кто берёт?
- Видел, да. Звучные фамилии. Я в Управление собственной безопасности позвоню, они там своими силами… Что же нам, сор из избы, нет ведь?.. Хоть и не наша изба, соседская, хе-хе… Ну, пусть сами и разбираются со своими оборотнями. А тебе вот, Ломакин, премия за рвение…
Полковник выдвинул ящик стола, извлек из него пухлый конверт и вручил остолбеневшему оперу.
- Отпразднуйте там с женой. И – рынок ждет тебя! Да, купи себе машину поприличнее, а то эти торгаши ниже шестерки “Ауди” не воспринимают, оборзели вконец, требуют прислать кого-нибудь поавторитетнее…
Выставив Ломакина в коридор, полковник хлопнул дверью – негромко, но вполне красноречиво. Антон прислонился к стене, отдышался, проморгался и вспорол конверт ключом от своей съёмной квартиры.
Внутри было достаточно денег, чтобы выкупить её немедленно. И ещё осталось бы на “машину поприличнее”. У Антона потемнело в глазах, и он тихонько пополз по стенке вниз. Столько заграничных купюр сразу он видел только в разоблачительных репортажах программы “Дежурная часть” и в фильмах про мафию. Таких премий у милиционеров в этом несовершенном мире быть не могло.
Антон поскребся в полковничью дверь.
- Кирилл Петрович, возьмите. Прошу вас, не надо…
- Не кобенься, Ломакин, – железно лязгнул полковник.
- Не могу я, – Антон все держал конверт в вытянутой руке, но полковник даже не сделал ему шага навстречу. – Вы мне лучше по-честному, надбавку там. Или повышение, если заслужил. А это…
- Пошёл ва-банк, капитан? – холодно, но даже с некоторым уважением сказал Кирилл Петрович. – Ещё и майора тебе? Ладно, будет тебе звезда. Деньги возьмешь, понял? Что, все товарищи по пояс в дерьме и по локти в кровище, а ты один будешь в парадном кителе выступать? Нет, брат. Возьмешь. Иди, напейся.
Дверь снова хлопнула перед носом будущего майора, на сей раз окончательно.
* * *
Как же так, думал Антон, безнадежно застрявший в окаменевшей сутолоке Садового. Не по правилам получается. Деньги-то ему дали за то, чтобы он расследование прекратил и забыл о нем на веки вечные.
Всю свою жизнь, а вернее, полжизни и еще три года, он взяток не брал. Не брал у гастарбайтеров их замусоленные копейки, не брал мокрые пятисотенные у усатых азербайджанцев на базарах, не брал припорошенные доллары у братков в боевой раскраске, когда они пытались заказать шашлык в КПЗ. Вообще не брал. Смешно, конечно, звучит, но Антон верил в то, что милиционер должен быть честным. Звучит, конечно, совершенно кретински, но Антон верил в то, что милицейская честность предполагает жизнь исключительно на милицейскую зарплату. Ему отчего-то казалось, что это звучит гордо.
Наташке на его принципы было плевать. У нее была собственная шкала ценностей, по которой жрать и одеваться было важнее. Но теперь-то… Теперь ведь ему не деться никуда? Всё, взял. Взял. А как можно не взять у собственного начальника? Премия. Как бы премия. Значит, можно к ней? Позвонить, сказать… Она так в Турцию мечтала поехать, а не опять в Сухуми. Сейчас там еще бархатный сезон. Если Наташке сказать, сколько ему дали, про развод она мигом забудет.
Садовое тягуче перетекло в стылую Рязанку. Антон, боясь проснуться, открыл бардачок… Конверт на месте. Распухший, как утопленник. Как разбившийся таджик. Как остальные бесконечные и безгласные таджики, узбеки, и прочие нацмены…
Сколько же там, в бардачке? Сколько ему за них предлагают? Ему, капитану, так вот просто отстегнули. На, жуй. Займи чем-нибудь рот. Проглотишь – приходи за добавкой. Это не сотки у гастеров стрелять. Тут всю жизнь можно разом изменить. Совсем. Будто другим человеком и в других обстоятельствах родиться, а о прошлой неудачной попытке жить – забыть к чертям… Сашке купить настоящую гоночную трассу… Пока, конечно, рано, но через год он уже оценит.
Антон потянул мобильный и запиликал клавишами, набирая Наташкин телефон. Та не подходила гудков двадцать, потом сдалась.
- Что?
- Наташ… Наташ, это я. У меня новости хорошие. Премию дали. На повышение пойду.
- Это кто там? – хозяйски влез вдруг в трубку чей-то хамоватый низкий голос. – Твой бывший, что ли?
Антон мгновенно озверел, вцепился добела пальцами в руль, будто в глотку внезапно возникшего соперника, и захрипел в телефон ненавидяще:
- Какой бывший?! Какой еще бывший?! Ты кто такой? Да я тебя… Да я всех вас! Я урою тебя, любимчик, понял?! Я твоей башкой в футбол играть… Ты знаешь, с кем… Наташка! Ты с ума, что ли… Офигела, что ли… Что за беспредел…
- Антон, – твердо и спокойно сказала ему жена. – Я ушла от тебя к другому. Я тебя больше не люблю. Я хочу быть с настоящим мужчиной. Прощай.
Совсем холодно сказала. Отрезала. И вот она-то наверняка не по живому уже резала. Там больше уже нервных окончаний не осталось, это точно, понял Антон. Вчера она еще хотела его слушать, еще готова была спорить, но он уснул. А сегодня уже поздно. Гангрена.
- А… Ах… А Сашка? Он же… Я же его отец!
- А он тебя не будет помнить, – равнодушно отозвалась она. – Пусть его растит настоящий мужик. Который может семью прокормить.
- Кто он? На кого ты меня?! Кто это?!.. – орал в трубку Антон, а трубка ему отвечала, – Бип. Бип. Бип. Бип.
С таким – как смириться? Если думаешь, что жена уходит от тебя, потому что ты жить не умеешь, – больно. Но если знаешь, что уходит она к кому-то другому, когда понимаешь, что тебя с кем-то сравнили, и сам себя с этой сволочью сравнить можешь – вот это нестерпимо.
Нашла, хорошая девочка, себе какого-нибудь бизнесмена. Олигарха какого-нибудь нераскулаченного… Сына торгашом воспитает…
Голова гудела, воздуха не хватало, в лобовом стекле вместо дорожной ситуации показывали сцены расправы капитана с неверной женой и ее хахалем. Гудели вокруг машины, злясь на Антона за неповоротливость, и он несколько раз откручивал вниз ручку и орал в амбразуру непотребщину, и вроде даже выставлял наружу табельный “макаров”…
Доехал до дома.
И поворачивая уже мимо паутины перекрестка, в центре которой обычно сидел жирный гаишник, Антон вдруг переключился. Увидел нечто удивительное.
Из бело-голубой ДПС-ной “десятки” с запотевшими стеклами вылезала, отряхиваясь, стройная девушка. Подошла к водительскому окну, нагнулась, поцеловала гаишника в его мерзкую харю. На рабочем месте, то есть.
Прямо тут шлюх снимаем, вот так вот внаглую прямо. Браво, сказал гаишнику Антон. Брависсимо. Девушка распрямилась, повернулась к Антону…
Наташа.
Антон вывалился на улицу, прямо во втором ряду бросил машину, рванулся наперекор потоку к “десятке”, выволок гаишника наружу и стал месить ему лицо кулаками.
Наташка плакала, пыталась оторвать его, но без толку. Когда Антон сам устал, отвалился, как надувшийся кровью комар, вытер ссаженные руки о белый капот, Наташка подошла к нему и влепила пощечину. Потом села на землю, обняла избитого гаишника, и посмотрела Антону в глаза.
- Ненавижу тебя. Ничтожество. Ничего больше не можешь. Сына больше никогда не увидишь.
Завыли поблизости сирены.
Антон заплакал.
* * *
Из КПЗ его достали.
- Мы своих не бросаем, – сказал в трубке голос Кирилла Петровича.
А Сашку будет растить этот жирный паук, этот взяточник, ворюга красномордый… Чему учить будет? Как чужих жен драть? Как “газели” доить?
- Чьих это “своих”? – беззвучно спросил Антон.
Он сразу же погнал по свободной просыпающейся Москве прямо на Петровку. Взлетел по лестнице, ногой распахнул запертую дверь в кабинет Кирилла Петровича и швырнул на стол пахнущий серой конверт. Хозяина в такое время на месте не бывало. Вместо него за столом заседал наброшенный на спинку офисного стула полковничий китель.
Написать сразу заявление по собственному желанию? “Прошу уволить… Не желаю иметь ничего общего с этой организацией, с вами лично, с этой системой, с этими порядками, с этой страной, с этим временем…”
Черта с два.
Он выдвинул ящик стола, смел нападавшие за это время листы докладов, отчетов… Вот она. Папочка. Не успел сжечь. Антон сгреб ее, пошарил в ящике еще и приобщил к делу какие-то математические выкладки Честнокова.
Отдал пустому месту в погонах честь, мимо удивленных дежурных вышел на улицу, сел в свинцовую от тяжелой московской пыли девятку, задраил люки, и девятимиллиметровой выстрелил из ствола Петровки в цель.
Через двадцать минут запиликал гимном “Следствия ведут знатоки” мобильный. Полковник. “Если кто-то кое где у нас порой…” – хрипло напел Антон вместе с аппаратом и принял вызов.
- Ты что делаешь? – зашипел в трубке Честноков. – Ты понимаешь, что ты делаешь?
- Так точно, товарищ полковник, – облизав сухие губы, отчеканил Антон.
- Дело закрыто… Ты отстранен… Уволен…
- Честно жить не хочет… – напел Антон.
- Ты с винта слетел?! – страшно, как лагерная овчарка, взревел Честноков.
- Значит, снова нам идти в незримый бой, – сказал ему Антон.
- Мы тебя в порошок… В грязь… – бился на цепи полковник.
- Это вы отстранены от дела, – ровно произнес Антон. – Расследование продолжается.
Он отсоединил батарейку – чтобы не запеленговали, загнал машину во дворы, сложил документы в пакет, проверил магазин “Макарова”, заглянул в свой бумажник, тоскливый, как детский дом в Хабаровске, и двинулся к метро.
Проездной на десять поездок, семьсот шестьдесят два рубля и восемь патронов. Для того, чтобы довести это дело до конца, ему хватит.
* * *
Через одну поездку и пятьдесят рублей в распоряжении Антона оказался генерал, приехавший на объект с очередной проверкой и опрометчиво решивший отлить на Москву с глухого пятидесятого этажа.
Через две поездки и тридцать восемь рублей – депутат, который курировал, помимо стройки века, еще и уютный бордель на Китай-Городе.
Ещё через три поездки и сто пять рублей – человек из мэрии, человек из министерства и женщина из Роспотребнадзора.
Ещё одна поездка – тут удалось сэкономить – и чиновник из ФМС пополнил коллекцию.
Оставался только Кирилл Петрович, которого Антон после изучения документов переквалифицировал из свидетелей в обвиняемые. За ним пришлось поохотиться, затаившись в засаде у элитного дома. Сто тридцать девять рублей. Три поездки. Трудная добыча.
* * *
Антон стащил мешок с головы последнего из семи подсудимых. Кирилл Петрович уставился на него ошалело, испуганно, лупая свинячьими глазками на ярком свету. Пожилой плейбой в запонках с генеральскими звездами и очкастый заморыш с депутатским флажком на лацкане задергались, замычали. Другие двое мужчин в стильных серых тройках и с галстуками во рту, с темными разводами на брюках, просто вздрогнули. Толстозадая тетка советского образца потянула к Антону связанные скотчем руки. Ладони у неё были большие, пухлые, а пальцы – совсем короткие, мясистые, отчего кисти напоминали экскаваторные ковши. Человек с интеллигентной внешностью, но в форме Федеральной миграционной службы, отрешенно глядел в пол.
- Ну вот, теперь вся ячейка тут, – удовлетворенно проговорил Антон. – Вы обвиняетесь в… в коррупции. Во взяточничестве. В сокрытии улик и предоставлении протекции преступному бизнесу. В продажности вы обвиняетесь…
- Это безумие… – прошептал полковник.
- Доказательства все собраны, – Антон разложил содержимое папки на семь стопочек перед своими пленниками – каждому свое.
- Что тебе надо? – захрипел Кирилл Петрович.
- Чтобы по-честному все, – Антон присел на корточки, вытащил из-за пояса “макаров”, дернул затвор, щелкнул предохранителем. – Кто что может заявить в свое оправдание?
Человек с генеральскими запонками тревожно загудел. Антон подошел к нему и вытащил тряпку у него изо рта.
- Это самосуд!
- А что мне остается? Это у нас, может, единственный справедливый суд, – устало отозвался Антон. – Да вы не волнуйтесь. Все правильно будет. У меня тут восемь пуль. Всем высшая мера. Вам за взятки по одной, как в Китае, ну и мне последнюю, за превышение и убийства.
- Зачем тебе?.. – мотая головой, сипло спросил седой.
- Мой вклад в борьбу с коррупцией, – серьезно ответил Антон. – Чтобы хоть одно такое дело в этой стране до конца довести…
- Ты же ничего не изменишь… – пробормотал полковник.
- Так назначено судьбой для нас с тобой… – пропел Антон и приставил ствол ко лбу седого франта.
- Постой… Постой… У нас есть деньги… Много… Мы тебе…
Антон склонил голову вбок, задумчиво всматриваясь в ползущие по лицу седого капли пота. Потом вдруг отнял “макаров” от его трясущейся головы.
- Скажи… Скажи, сколько надо… Миллион… Десять… – заторопился человек с генеральскими запонками, почувствовав слабину.
Антон отмахнулся от него пистолетом.
- Чуть не забыл! – сказал он. – Хотел же спросить… Куда вам столько?
- Что вы имеете в виду? – недоуменно спросил седой.
- Двести сорок миллиардов долларов – только за прошлый год! Что вы с ними будете делать? Мировой заговор финансировать? Францию купить хотите? В Антарктике подо льдом города строите?
Воцарилась вдруг странная, ватная тишина. Перестали жалобно постанывать денди с галстуками во рту, унялась женщина-экскаватор, переглянулись испуганно меж собой полковник с генералом. И у Антона появилось необъяснимое чувство, что все его подозрения были не напрасны, что он случайно прикоснулся к какой-то заветной тайне, страшной тайне, древней и опасной.
Генерал помолчал, потом сплюнул решительно.
- Какого чёрта… Все равно ты стреляться собрался. Слушай, пацан. Мы не люди.
Антон моргнул и сунул пистолет в карман.
- Столетия назад из-за ошибки навигации наша флотилия оказалась заброшена в этот медвежий угол галактики, – заговорил седой генерал. – Мы совершили экстренную посадку на вашей планете. Все космические корабли вышли из строя. В то время земной уровень технологии не позволял нам починить наши суда. Но мы начали собирать ресурсы… И сейчас, когда наука и техника на Земле наконец достигли нужного уровня развития, наш план спасения вступил в решающую стадию. Деньги, о которых ты говоришь, собираются для финансирования ремонтных работ. Нам остался последний рывок… И мы сможем покинуть вашу планету.
Все остальные подсудимые безмолвно пялились на генерала с искренним изумлением.
- Кто – мы? – только и смог произнести Антон.
- Мы – те, кто вами управляет и командует, – просто ответил седой.
- Он врет, – зачем-то встрял Честноков. – Не верь ему. Их же специально учат…
- Нет! Это он лжет! – всхрапнул генерал. – Выгораживает нас…
- Ты спятил! – завизжал Честноков. – Какое право – ты!..
- Заткнитесь все! Тихо! – взревел Антон.
Он подошел к окну и прижался лбом к холодному стеклу. Посмотрел сверху на облака, и вдруг ему очень захотелось по ним пройтись.
Антон повернулся к подсудимым. Присел перед генералом.
- Наверное, врешь. Но вдруг есть шанс, крошечный, микроскопический шанс, что это действительно так? Что ты правду говоришь? Один шанс из двухсот сорока миллиардов? Что тогда?..
Он полез в оттопыренный “макаровым” карман.
Генерал зажмурился.
Но вместо пистолета Антон вытянул из брюк бумажник.
- У меня только четыреста тридцать рублей осталось, – почти виновато вздохнул он. – Возьмите. На благое дело.
- Да что вы! – опешил генерал. – Не стоит…
- Ты не понимаешь, – Антон потряс тяжелой головой. – У меня нет права. Это же… Это же вековая мечта! Да на моем месте любой бы… Любой русский человек последние штаны бы снял и отдал… Это же такое… Ведь если есть хоть один шанс, хоть один из двухсот сорока миллиардов, что вы нас наконец в покое оставите… Я не имею права на ошибку!
Антон нагнулся и перерезал скотч на запястьях генерала, потом перешел к остальным чиновникам – обалдевшим, не верящим в спасение.
- Мы, конечно, не люди, но чтобы вот так вот, чтобы последние деньги отбирать… – галантно произнес генерал, рассовывая мятые купюры по карманам.
v- Берите! – твердо сказал Антон. – Я знаю, что это мало. Но вдруг мои деньги помогут приблизить этот день хоть на секунду… Берите. Берите и с..бывайте с миром!
Он махнул рукой, развернулся и двинулся к лестничной клетке.
Обугленная душа его оживала, расцветала. У него все ещё оставалась одна поездка – куда угодно, хоть на край света.
